Тальман

Мир сгустился в темное пестиковое образование. Шумкина покачивало в сердцевине этого теплого шестигранника. Жужжали невидимые клетки, делясь и сливаясь - отчего по телу шли мягкие волны вибраций. Что-то совершилось с руками. Тяжелые, мохнатые, по-медвежьи вялые, они гребли сухие листья к темному зеву берлоги.
- Спать надо! Спать пора! Оставьте все меня! К черту!
Черт выпрыгнул сразу. Фыркнул как лошадь, гикнул, взъерошил Шумкину волосы. Сгреб его подмышку - теплую и влажную от пота, солоноватого на вкус.
Поехали. Мир потерялся надолго. Нашел его Шумкин под кроватью.
Где я? О чем моя жизнь? Мысль деформировалась и снова обрела нормальную форму. Болел затылок. Спину мерзко ломило. Было трудно двигаться.
Предстояло объяснение. С каким существом, Шумкин забыл. Зато он помнил начало жизни, от эмбриона. Родничковое журчащее пробивание на поверхность - в серебристых пузырьках лопающегося пространства. Было еще много интересного. Кроме рождения, когда задыхаешься от спертости в горле. Шумкин потянулся за блестящей коробочкой. Ее никелевая яйцеобразная грань сияла светом молодой луны. Впился ногтями в ребро крышечки. С трудом та отошла, звякнула и отпала. В марлевой стерильности лежало стеклянное тело. Шумкина охватило сильное противоестественное желание к этой бурной оголенности. Теперь надо медленно слиться с ним, с истекающей из него влагой, и уйти в замечательное новое начало.
А как начиналось? Забыл. Память - старая грубая мозоль на пятке - мешает. Мельтешение разбитых дробящихся эпизодов. Из них не сложилось ничего - кроме жизни.
Он давно не нуже никому.Успел надоесть отцу, истерзать мать, опостылеть брату. По причине простого желания - жить, никому не мешая. Прослыл ненормальным, хуже - шизофреником и наркоманом. Естественное состояние возвели в такую степень, что впору сажать. И посадят. Чего уж там церемонии разводить с нашим братом, которого мучают вечные сомнения. Талант испытывать сомнения сродни безумию философа, чьи склонности заложены изначально, как порох в бочке. Поднеси фитиль усердия --и яркая вспышка.
Мой талант - несогласие с миром и с самим собой. И профессия - лавное, что еще осталось.
…Когда Шумкина спрашивали: "Кем хочешь быть?" - он, не задумываясь, уверенным, твердым голосом отвечал: "Тальманом".
Собеседник недоуменно пожимал плечами, хмыкал, но переспрашивать не решался, стесняясь высказать невежество.
Шумкин никого не разочаровывал, таинственной профессии не расшифровывал. Не то, чтобы считал излишним. Честно говоря, он и сам не знал значения этого слова. Тальман. И все. Звучит роскошно и красиво. Непонятно? Кому? Этим неловким несвободным личностям? Объясни - нарушится что-то главное.
Качаются далекие тропические пальмы с неестественно широкими листьями. Медленно и призрачно, сплетая узорчатые кольца, ползет массивный, сытый питон. А может быть это он сам в детстве, тальман - ловец питонов?
…Нет положений повторяющихся: те же грабли тем же черенком тебя хлопнут в другой раз не в лоб, а вскользь…
Убеждение это постиг Шумкин мало-помалу в том возрасте, когда еще не все равно: быть или не жить, ответ один - царапаться, цепляться. Сверстники воспринимались соперниками. Впервые Шумкин натерпелся от них в пионерском лагере, куда его, вконец обессиленного, сердобольно пристроила мать с напутствием: "Авось подтянешься, в силу войдешь".
Куда там. Не поспевал за колонной, к столу непременно к шапочному разбору. Усядешься, приноровишься жадно к тарелке. А дылды разъевшиеся тут как тут. Поиграем? Ловко обдуривали. Пальцем ткнут: "Семьдесят семь - дели всем". Уплыли завтрак, обед и ужин. Выходил из-за стола - шатало от слабости и тоски беспросветной.
Желуди ел как конфеты - на палочку и в костер - объедение. Почище порося отыскивать наловчился. Знал места самые заветные. Травы перепробовал всякие, на нюх отличал съедобную, а листья и почки липы - за сладкое почитал. На десерт. Лягушек ловил, объедки подбирал. И все равно чувствовал свою полноценность, голодая. Мочился под себя. Ходил, сгибаясь и шаркая по-старушечьи. Учился из рук вон. Идиотиком прозывали. До учебы ли? На переменке достанешь очистки картофельные, жуешь, горло печет, обдирает в кровь нёбо, зато желудок полон. Урчит утробно - доволен. Тыковку как-то спроворил. Так себе тыковка, и грязная, и подгнившая, а Шумкину лучше не надо. Ел, слюна хлюпала от изобильности. Класснуха застукала. Сморщилась как мымра, заорала - выбрось в туалет. Отняла. На всю жизнь запомнил гладкую ладонь, что вырвала и брезгливо зашвырнула тыковку недоеденную. После того случая в школу Шумкин долго не ходил. Работы по дому хватало. Тальник сухой наломать на болотине. За братцем присмотреть. А главное - добытчиком стал. Сообразил, что рыба - пища круглогодичная. Зимой самодельной острогой - вилка к палке прикручена - в теплой полынье, что у мазутного завода. Летом боковушей да на удочку. Окуньки, щучки, особенно язи хороши. Личинку стрекозы так жадно хапнет, аж за нутро подсекаешь. Ценились мастера рыбной ловли. Шумкин был из таких.
Секрет знал великий. Червей длянаживки в мазут следовало макнуть. Рыба чертоломом перла. Так и пошло у него в жизни. Никому ничего нет, ему все есть. Кристальный человек, простой и искренний. Шумкин пользовался исключительным доверием. Он мог принародно броситься к человеку, немедленно обниматься с криком:
- На! Двести рублей. Совсем. На память.
Не человек - двустволка. Что ни слово - дуплет поверх головы. Для знакомых Шумкин не менялся нисколько. Как был в детстве, таким и остался. Слова у него за щекой складированы заранее - успевай выталкивай.
- Стеллерову корову истребили, а моль летает, и хоть бы хны.
Внешне разве что чуточку стал выглядеть иначе. Был розовощекий болтунчик, а теперь - говорун с лысым розовым черепом, переходящим в лицо.
…С возрастом глубокомыслие профессии Тальман все больше приобретало для Шумкина скрытый неразгаданный смысл, которым можно гордиться. И он гордился.
Правда, однажды Шумкин чуть не утратил этой сладкой мучительной тайны, когда ярко и красочно описал свою будущую профессию в школьном сочинении на аттестат зрелости. Шумкин не пожалел фантазии, расписывая африканские джунгли, о которых имел весьма расплывчатое нелепое представление. Рассказ получился в духе Брет Гарта или Майн Рида, с погонями, стрельбой, опасностями и благополучным концом, где Шумкин выходил из леса с громадным питоном на плечах. Шумкину поставили тройку и вызвали на беседу. Директор школы долго ругал за незрелость, инфантилизм, плохую образность, а под занавес почти шепотом спросил, что же это все-таки за профессия такая - тальман.
- Я ведь, брат, даже в БСЭ заглянул. Нет там такой. Выдумал, небось, а? Признавайся.
Шумкин не признался. Да и зачем признаваться?
Работать Шумкин пошел учеником токаря. Работал неплохо, не хуже других.
Но на танцах, на улице, знакомясь с девушками, представлялся гордо и торжественно. Тальман Шумкин!
Надо признаться, его элегантная наглость производила неотразимое впечатление и немало способствовала успехам в амурных случайных похождениях. Теперь, уезжая в отпуск, Шумкин мог в дороге рассказывать попутчикам о своей необычной профессии, вкрапливая в рассказ удачные победы над слабым полом.
Получалось красиво.
Пошло, но красиво.
Шумкина слушали, кивали в знак ободрения, и в свою очередь делились подробностями былых успехов.
Шумкин им не верил, он давно отвык верить другим, как не верил себе. Его двойная жизнь представлялась Шумкину единственно возможной для всех. Постепенно тяжкий груз раздвоенности и ирреальности сделали Шумкина брезгливым и нетерпимым.
Шумкин стал часто бегать с места на место, нигде не уживаясь. Начал пить. В собеседники выбирал доверчивых опустившихся слушателей. Им Шумкин с прежним пылом рассказывал о своей, потерявшей былой привкус таинственной профессии - тальман.
Семьей не обзавелся. Боялся, что появятся люди, знающие о тайне, с которой Шумкин сросся навсегда. Это было бы невыносимо. Лишиться единственной радости!
С последней работы в порту, где Шумкин числился грузчиком, его направили на принудительное лечение от алкоголизма.
Здесь, среди тихих испуганных людей, ему нравилось. Чистота белых стен, зелень парка, огороженного высоким бетонным забором, ласковые голоса медицинских сестер умиротворяли и очищали душу. Здесь все верили в то, что Шумкин работал тальманом, ловил питонов для зоопарков, надорвался на тяжелой, опасной и трудной работе, не выдержал и запил.
Только старый капитан, запойный пьяница и дебошир, выслушав рассказ Шумкина, плюнул ему на пижаму и проскрипел старчески и злобно:
- Дурак ты и рожа сухопутная. Тальман - спец по футам. На судне лес обмеряет, сортирует и ведет учет. Понял, африканское трепло…
Шумкин посмотрел на свои руки-лапищи и хмыкнул беззвучно и вольно. Они - масса, вкалывающая над бездной всяких машин и машинок, гаечек и винтиков. И сами они смешные винтики несуразной бездны. В такие минуты Шумкин уважал свой мир, потому что сомнения не ударяли по сердцу. Он давно выработал аллергию на производительный и высококачественный труд, неспособный прокормить дикого и свободного Тальмана. Шумкин, вдохновенно всем телом слившись с нежным сознанием, и не подыскивал слов опровержения банальному бичу, бродяге и тунеядцу, для которого были бы игры реже, лишь бы деньги те же. Шумкин хорошо усвоил - он одинокий, неизвестный человечеству типаж, одержимый… бессмертной идеей.

Мальчик

Кто-то позвонил, и Мальчик, на носках миновав переднюю, вплотную подошел к двери. Прислушался. Лестничная клетка жила своей, особой жизнью, словно к уху приложили огромную раковину, в глубинах которой бушевало море. Тот, кто стоял за дверью, подергал ручку, позвонил еще раз. Мальчик стал дышать еще сдержаннее. Наконец за дверью послышались неторопливые шаги. Ушел. Мальчик вернулся в комнату, сел на измятую постель, поджал под себя исцарапанные колени и заплакал. Ему нравилось так плакать. Сразу становилось легче. Слезы забавляли его, он косил глазами, надувал щеки и видел, как они, горячие, скатывались вниз.
Часы пробили полдень. Сквозь щель в занавесках тонкая полоска дневного света проникла в комнату, точно кто-то светил фонариком. Мальчика окружали вещи. Из кухни тарахтел холодильник, сказочным чудище возвышался комод, на пестром ковре висела картина, с которой в пол-оборота, все его девять лет, наблюдала за Мальчиком надменная женщина, спрятав руки в старомодную пушистую муфту. Все это было знакомо Мальчику, все было проверено, каждый уголок был исследован, и уже ничего не таило в себе открытия. Сначала непонятным было слово "ангина", но и оно оказалось скучным: строго-настрого было запрещено выходить на улицу, открывать окно, ходить босиком. "Если хочешь, чтобы все кончилось, лежи и спи!" - сказала, уходя, мама. Мальчик хотел, чтобы все кончилось хорошо, но спать ему не хотелось… Он стал вспоминать свои детские словечки, которые он узнал от взрослых, и, запомнив, гордился своими открытиями: "лошадист" - всадник на лошади; "волгист" - таксист на "Волге"; "тетя животатая" - про беременную.
От размышлений Мальчика отвлекли крики. Кричали во дворе. Он подошел к окну и заглянул вниз. По двору носилась ребятня, возглавляемая дедушкой Николашей. Это был сухой, высокий старик с гнутым птичьим носом, маленькими слезящимися глазами, над которыми, словно две дождевые тучи, нависли густые брови. Мальчик боялся деда Николашу. Однажды, гуляя во дворе, он забежал в подворотню по самым маленьким делам и был застигнут врасплох дедушкой. Ухо Мальчика до сих пор горит при воспоминании. Пристыженный перед всем двором, поднялся он в тот день домой, и еще долго обидная кличка "Писун" звенела мальчишескими фальцетами в потаенных проходах старого дома. Каждый раз, возвращаясь из школы, Мальчик видел, как дед Николаша, расстелив на балконе раскладушку, лежал, показывая солнцу дыры в шерстяных носках. У Николаши было два сына. Старший прошлым летом поступил в медицинский, и дед Николаша, созвав всех соседей к себе за стол, угощал их вином и рассказывал, как трудно далось ему поступление сына, как больно ударило его это по карману. Соседи пьянели и в один голос хвалили Николашу. Младшего дед называл "неудачником". "Неудачника" осенью призвали в армию, он служил де-то поблизости, и дед возил туда полные сумки, которые, как он объявлял соседям, предназначались какому-то майору, командиру сына. "Он висит у меня на удочке!" - любил повторять Николаша. Мальчик не понимал, как может человек, тем более майор, висеть у деда на удочке, но боялся спрашивать, да и не хотел…
"Люди добрые! - дед Николаша стоял посреди двора в окружении мальчишек и как коверный в цирке объяснял соседям происходящее. - Совсем житья нет, люди добрые! Скребет и скребет, скребет и скребет, паршивая!"
В руках у Николаши был деревянный ящик из-под бутылок, по сторонам от него выстроились мальчишки с клюшками в руках, которыми они гоняли по асфальту вместо шайбы маленький мяч.
"Плотнее, плотнее! - командовал Николаша. - Ведь убежит, проклятая!" Цепь двинулась к обшарпанной кирпичной стене, и Мальчик успел заметить, как что-то маленькое и серое ринулось в сторону и исчезло с глаз. Деревянный ящик, пущенный дедом Николашей, с грохотом ударился об стену и разлетелся щепки.
"Эх, Николаша, упустил!"
"Мазила!"
"Надень очки!" - шутили соседи.
"Вон она, вон, дядя Николаша, вон - за мусорным баком, - вела наблюдение соседка с третьего этажа, - сидит себе!"
Зрелище продолжалось. На втором этаже жильцы вынесли на балкон кресла и уселись. Упитанный студент с филологического оторвался от толстых книг. Загорелый кавказец в спортивных красных трусах с первого вынес слесарный металлический ящик, на котором было крупно написано "adidas". Кавказец порылся в ящике, достал оттуда пустую бутылку с отломанным горлышком и подал ее Николаше:
"Бэри, Николаша, убэй этим".
"Осколочным, загородительным, прицел девять, пли!" - дурачился на втором студент филологического.
"Вперед!" - скомандовал Николаша, и мальчишки плотной цепью двинулись по направлению к мусорному баку.
"Не подходи близко, слышишь?!" - беспокоилась чья-то мать. Все замолчали и стали ждать. Теперь и Мальчик увидел крысу. Она сидела у мусорного бака, уткнувшись остренькой мордой в ржавую жесть, и наблюдала, как цепочка людей медленно приближается. Она больше не бегала, она, наверное, была старая и устала.
"Беги, беги, крыса!" - прошептал Мальчик, но крыса сидела, словно загипнотизированная, не сводя с людей глаз.
"Так, так, - приговаривал дед Николаша, кося глазами право и влево на строй мальчишек. - Не бойтесь, ребятки, сейчас мы ее… только не пропустите!"
Лица мальчишек пылали азартом, они выставили клюшки, словно готовясь принять мяч. А Николаша тем временем стал медленно поднимать руку с бутылкой…
Мальчик закрыл глаза. Он не видел, как брошенная бутылка ударилась о мусорный бак возле крысы и разлетелась вдребезги, как бак пошатнулся и упал, накрыв собой крыс. Он услышал, как ахнули и восторженно завизжали трибуны. Он открыл глаза. Дед Николаша стоял с поднятыми вверх руками и хохотал. Мусор из бака вывалился наружу и в нем уж копался мальчишка.
"Ну что, убил я ее, парень?" - спросил Николаша.
Весь двор томился ожиданием увидеть мертвую крысу. Мальчишка поддевал на клюшку то коробку из-под торта, то рваный башмак. Николаша подошел к баку и приподнял его.
"Вот она!" - закричал мальчишка, и, поддев клюшкой, выбросил на середину серый комок. Ребятня в панике разбежалась: крыса была придавлена, но еще жива. Николаша оглядел немые от восторга и ожидания чуда лица соседей, подошел к крысе и внимательно рассмотрел ее.
"Сама подохнет", - сказал он и пошел прочь.
Зрелище было окончено. Чудо свершилось.
Николаша поднимался по скрипучей лестнице к себе домой, когда его настиг крик. Кричал Мальчик. Он открыл дверь на балкон, и легкая занавеска, поддуваемая ветерком, залепляла ему лицо, мешала говорить.
"Николаша! - голос Мальчика дрожал. - Ты осел, Николаша, и отец твой осел!" - двор замер и посмотрел туда, откуда звучал голос Мальчика. Ему, наконец, удалось совладать с занавеской, и теперь он стоял, видимый всем, босиком на каменном полу, с перевязанным горлом, маленький, дрожащий от злобы и холода.
"Я тебя ненавижу, Николаша! Ты слышишь меня, фашист проклятый! Слышишь…" - Мальчик больше не мог говорить. Он вбежал в комнату и уткнулся лицом в подушку. Вслед ему, как чья-то ласковая рука, вытянулась занавеска.
…Вечером Мальчику снился сон: невыносимо пекло солнце. Он стоял посреди двора и озирался по сторонам. Двор был пуст. Потом он услышал вдруг, как что-то зашуршало в подвале. Он подошел и заглянул внутрь. В темноте мерцал огонек, над которым склонился страшный, безобразный старик. Шуршанье перешло в лязганье, и Мальчик увидел в руках старика два длинных ножа.
"Вот он! Вон, у подвала, сидит себе", - раздался чей-то пронзительный крик. Старик резко обернулся, и Мальчик закричал от ужаса. Это был Николаша. Мальчик в страхе прижался к стене. Он хотел бежать, но точно прикованный оставался на месте. Николаша стал приближаться.
"Осколочным, загородительным!" - прокричал кто-то, и старик начал поднимать сверкающие ножи.
"А-а-а-а!" - закричал Мальчик… и куда-то упал, точно провалился. Потом еще раз… и еще… и еще.
Чья-то ласковая рука пощупала его лоб.
"Бредит! Надо бы его маслом с уксусом смазать…"
"Что с тобой, сынок, что с тобой?" - влажные губы матери коснулись его лба.
"Мама, - сказал Мальчик, - я все время куда-то падаю… мне страшно… я падаю…"
"Не бойся, сынок, - улыбнулись губы, - это ты растешь. Просто растешь…"
Мальчик откинулся на подушку и закрыл глаза. Он очень хотел вырасти.

На кладбище

Сотрудники сгрудились. Дождь дробно долбил по натянутому между осинами полиэтилену, словно сухие комья срывались с лопаты и падали на тонкую крышку.
- Удачно Серегин прихватил накидку, - сказал кто-то, и все одобрительно поддакнули.
На лицах смотрелась скорбь. Руки, как полагается, на животе - домиком - прикрывают бережно незащищенное место. Понятная сплоченность. Горе объединяет. Даже коллег по работе.
- Он утонул странно и страшно, - начал начальник, - нелепая цепь случайностей. Ночь. Веселая наша компания. ГЭС сбросила воду. Обнажился обрыв, намытый земснарядом. Володя пошел один. Молча. Зачем? Купаться? Пусто на пляже. Ушел под воду сразу.
- Почему? - пискнула лаборантка. Слеза крупная упала, стукнулась о сырую землю и затерялась в каплях ливня.
- Что "почему"? - снисходительно переспросил Начальник и окинул всех взглядом. Добрым. Отеческим. - Он пошел проветриться. Мы не пошли. Глупо мокнуть в темноте. Утром со спасателем мы ныряли. Метров шесть. Он сидел на глубине. Не достанешь.